Мы уже такие большие, в жилах течет холодная зрелая кровь: сердце пульсирует размеренно, легкие вдыхают бесцветный воздух, взгляд смотрит сквозь вещи, но цепляется лишь за их название. Отчего-то на улице ужасно тепло, закат мучительно красив, а надо чтобы хлестал дождь, чтобы раздробил каплями каменные здания, макушки прохожих, забрался в их дождевики и сжег их тела, оказавшись кислотой. Чтобы смыл все вместе с настоящим мгновением. … она протянула ему портмоне. Он взял его так и осмотрел его так, как будто то, что держала Элизабет в своих руках, пусть это даже была его вещь, теперь хранит ее запах, впитала часть ее ауры. Теперь вещь будто нейтральна, кредитки в ней нейтральны, визитки в ней нейтральны, а деньги еще грязнее, нужно быстрее идти в магазин и потратить все до последнего цента. Предательница. Они стояли около бара, и в нем говорил двадцатилетний мальчишка не будь идиотом, не теряй время на эту предательницу Здравствуй, зрелый тридцатилетний Кармин, тебе вернули твои золотые кредитные карты, тебе вернули номера и адреса твоих клиентов, тебе вернули приглашение на закрытую вечеринку в мьюзик холле, не веди себя как бобиженная девочка, как укушенный собакой ребенок. - Выпьешь что-нить, – равнодушно издал мужчина, в своей дерзкой расхлябанной манере, втянув в себя сопли и жуя жвачку, широко открывая рот. Это даже был не вопрос, так, брошено, как бросают фантики в помойное ведро. Кармин ненавидел Элизабет. Ненавидел просто потому, что ненавидел. Как он ненавидел многих, как он ненавидел большинство, делая вид, что они ему безразличны. За его спокойными размеренными движениями, за его саркастической улыбочкой и раздражающей окружающих манере очень смачно жвать жвачку, как жуют ее только малолетние шалавы, скрывалась целая бездна отвращения к веренице лиц, сновавших или снующих вокруг него. Просто каждый раз, когда он видел девушку, Клементи вспоминал ту последнюю ночь, после которой она была изгнана из его мира. Она тогда была ребенком, пятнадцатилетней вчерашней нимфеткой. Распущенный волосы, розовый пеньюар, бледно-розовые губы, вся светилась в темноте. Он влез к ней через окно, сидел на подоконнике, с грязных ботинок с его ног стекала грязь на пол. Все было так тихо, кроме завывания сильнейшнего ветра, но в ее доме даже часы не тикали. Это было десять лет назад, но он все, что тогда случилось, помнил, как сейчас, и с тех пор Элизабет Андерсон стала для него никем и ничем. Он всегда делал вид, что ему все равно, он выглядел таким простым, таким легким на подъем. Но никогда ничего не прощал, помнил все, каждую обиду каждое предательство - Будешь курить,- еще один фантик в мусорное ведро. Раз сам закурил, то и предложил ей.